Константин Куприянов родился в 1988 году в Москве. Окончил Всероссийскую академию внешней торговли по специальности «Международное право» и ВЛК при Литературном институте им. А.М. Горького. Живёт и работает в Сан-Диего, Калифорния. Проза опубликована в журналах: «Знамя», «Волга», «Октябрь», «Нева», «Москва», «День и ночь» и др. Лауреат журнала «Знамя» за 2017 г., премии им. Марка Алданова (конкурс на лучшую повесть на русском языке, написанную автором, проживающим за границей России, 2017 г.), премии «Лицей» им. А.С. Пушкина (2018 г., проза). В 2019 г. отдельной книгой автора изданы роман «Желание исчезнуть» и повесть «Новая реальность» (АСТ, Редакция Елены Шубиной).
Русская литература как игра престолов
В феврале 2019 г. я провёл в России маленькое исследование литературного процесса. Осуществил я его лично, поэтому процесс сопровождался приятными вещами: распитием вина, праздным пребыванием в соцсети, встречей с друзьями и даже свиданиями с женщинами. Результаты в наиболее сжатом виде собраны в нижеприведённом эссе.
Сущность любого процесса можно выявить, если точно определить ключевой конфликт, придающий ему динамику.
Конфликт в «литературном поле» (по терминологии П. Бурдьё) разворачивается не вокруг литературного объекта (текста) или даже субъекта (автора) — единственным действительно драгоценным ресурсом, который добывают игроки и вокруг которого конфликтуют, является право облекать статусом «писателя». Совершаемые вокруг борьбы за власть действия — написание художественных текстов, их комментирование, премирование и всё остальное — составляют видимое содержание литературного процесса.
Существование людей, обладающих достаточным авторитетом, чтобы приписать тому или иному лицу общепризнанный статус писателя, а тексту — статус объекта культурной ценности, формирует в пространстве литературного процесса некодифицированную властную иерархию. Независимо от исторических и политических процессов такая иерархия всегда стремительно самоорганизуется, пока не обретает достаточное признание среди участников процесса — писателей, читателей и всех остальных — и закрепляется как некая общепризнанная система влиятельности, за место в которой, следуя своим амбициям, ведут достаточно жёсткую борьбу участники. В последний раз её существенная перекройка в России случилась в начале 90-х годов, после чего происходит непрерывная мутация, в основном связанная с технологическим фактором и, разумеется, появлением новых текстов и авторов.
На фоне традиционной иерархии всегда возникают маргиналы, заявляющие о том, что им не требуется ничья санкция, чтобы быть писателем. Очаги массового скопления таких маргиналов также эволюционируют, следуя за технологией и модой: например, на наших глазах из площадок proza/stihi.ru многие пользователи переместились на сайты самиздата, print-on-demand, например Ridero, а из «умершего» ЖЖ — в Фейсбук, Яндекс-дзен и другие актуальные соцсети; и на этом эволюция вряд ли остановится. На фоне «канонической» иерархии также всегда возникают альтернативные очаги «по назначению писателей» (говорят, что одних только членов всевозможных союзов писателей в России свыше 50000, а ведь многие из них ведут издательскую деятельность, вручают премии, порой весьма крупные, проводят семинары), — всё это характеризует дробление центров литературного процесса, делает его априори децентрализованным и динамичным, также зачастую уводит из фокуса внимания участников первичную творческую сущность — текст.
Впрочем, в русской литературе существует специфическое понятие — «великий русский писатель» (парадоксален его контраст с особым понятием современной англосаксонской литературы — «великим американским романом»), которое в контексте настоящего эссе я предлагаю рассматривать как шкалу, в высшей точке которой находится «великий писатель», а в низшей — условно «графоман, писатель последнего ряда». Существование этого термина немного придаёт сбалансированность литературному процессу, помещая в его ядро определённый образ выдающейся личности (канонизированного классика или суперуспешного современника) и её тексты, о статусе которой полемика не ведётся либо её тон заметно ослаблен. На этом более-менее способны сойтись большинство субъектов литературного процесса, в то время как оттенки проявления великого писателя составляют суть бесконечной внутрицеховой дискуссии.
За право раздавать авторам статусы (в том числе в некоторых случаях — самим себе) вдоль этой шкалы ведут интенсивную борьбу субъекты процесса: институции (издательства, журналы) и индивидуумы (критики, блогеры, культуртрегеры, сами писатели и читатели). На формирование этого статуса есть запрос у многих участников литературного процесса, т.к. читать текст и формировать о нём собственное мнение намного утомительнее, чем брать готовые суждения и присоединяться к ним, основываясь на условном авторитете комментатора (критика, обозревателя, блогера, издателя и т.д.). Для того чтобы участвовать в игре литературных престолов, читать книги в принципе не обязательно — достаточно выносить о них убедительные публичные суждения.
Поскольку главной ценностью в литературном пространстве является возможность дать авторитетную для сообщества оценку объекта и субъекта (автора), большинством участников литературного процесса становятся люди, занимающиеся не производством объекта — художественного текста — но субсущностей вокруг него: рецензий, статей, шорт-листов премий и т.д. Значительная часть наиболее влиятельных деятелей литературного процесса — это не писатели, а «профессиональные читатели».
В контексте сказанного обратим внимание на несколько текущих субъектов литературного процесса: толстые журналы, литературных блогеров и, конечно же, критиков и самих писателей.
Авторитет пресловутых толстых журналов зиждется на двухсотлетней традиции «введения новых писателей в пантеон» — эту роль они начали играть ещё в 18-19 вв., ревностно защищают её и поныне. Большинство авторов сознаёт, что существуют имиджевые («ремесленные» или «профессиональные») публикации и коммерческие. На стыке между этими двумя крайностями автор лавирует на протяжении карьеры, зарабатывая текстами по случаю, но не отказываясь (при достатке ума) от статусных публикаций, особенно в ТЖ.
Можно добавить к причине авторитета толстых журналов не только их почтенный возраст (и подсознательное большее уважение публики к чему-то старому, нежели к «новоделу»), но и бедность. Последняя подразумевает в глазах многих меньшую (но не отсутствующую) ангажированность. Не будем забывать и печальный факт российской литературной действительности, добавляющий влиятельности журналам: «толстяки» — практически единственный способ для автора издать не за свой счёт рассказы и повести на бумажном носителе.
Во многих моделях государств люди, вовлечённые в работу над толстыми журналами и над «большой русской литературой», вообще, могли бы претендовать на роль условных патрициев, мнение которых учитывается в сфере массовой культуры, а может быть, и в сфере принятия политических решений. В России этого практически не происходит — литературный процесс чрезвычайно узок и интересен незначительному количеству власть имущих; число его участников, включая проживающих вне РФ, едва ли превышает несколько тысяч.
Об этом следует помнить, когда мы говорим об уровне желчности и жестокости, царящей на большой сцене большой русской литературы: чем меньше свежего воздуха приходит извне, тем тенденциознее становится кастовость и внутренняя грубость герметично существующей системы. (Для примера см. «полемику» вокруг лонг-листов премии «Национальный бестселлер» последних лет, представленную на сайте премии: множество отзывов так называемых «рецензентов» премии — это пример внутрицехового хамства, вкусовщины и непонимания границ личного и профессионального при комментировании текстов и их авторов. Кроме того, сам инструмент номинирования авторов на упомянутую премию — лонг-лист формируется из числа произведений, выдвинутых номинаторами, которые, в свою очередь, отбираются непрозрачным способом оргкомитетом премии — содержит признаки коррумпированности и описанной выше игры в «назначение писателями»).
В самое последнее время литературные нравы в России постепенно размягчаются, вслед за общественными. Возникла мода на иной подход к литературному комментированию — образовательный и в целом скорее дружелюбный, нежели оценочный и осуждающий. В особенности ярко он проявился в соцсетях: инстаграме, телеграме и Ютубе; словосочетание литературного 2018 года — «книжный блогер».
Одна из ярких особенностей блогеров по сравнению с классическими «критиками» — то, что блогеры не стремятся (в массе своей) демонстрировать культурное превосходство. Например, их комментарии нечасто включают в себя сравнительный анализ, в то время как «классическая книжная рецензия» диктует критику необходимость показывать своё широкое знание «контекста», упоминать сходные книги, показывать степень своей культурной просвещённости, без которой браться за рецензирование книги как бы «нельзя». У современной книжной критики в России вызывает неизменную ревность тот факт, что блогер — есть, по сути, просто читатель с соцсетью, обычно не обременяющий себя доказыванием права «судить о книгах».
Благодаря технологиям и доступности информации любой человек, способный прочитать книгу и выразить о ней своё мнение, может внезапно оказаться конкурентом высокообразованному критику или известному обозревателю. На этом фоне начинается столкновение, в котором блогеры могут победить или, по крайней мере, видоизменить критику — в силу:
- более внятной повестки (например, рассказывать о прочитанных книгах, а не выносить, как делает критика, суждения, основанные на зачастую малопонятных, замаскированных критериях),
- отсутствия интеллектуального высокомерия,
- технической доступности для экономически активных слоёв населения,
- пассионарности, близости к общественной моде.
Противники описанного в настоящем эссе подхода возразят классическим контраргументом: автор пытается изобразить заговор, существование некоей группы или человека, распределяющего места, объявляющего ценность автора и произведений.
В ответ напомню, что к понятию «назначение великим русским писателем» следует относиться как к шкале, в низшей точке которой лежит «неучастие в распределении», а в высшей — «желание максимально участвовать в распределении». Можно пребывать в литературном процессе и без малейшего намерения нарекать хоть одного человека настоящим или великим писателем. Эту нишу занимают рядовые читатели книг. Человек, претендующий на то, чтобы его мнение имело ценность для кого-либо, автоматически включается в борьбу, даже если ему хочется объявить писателем лишь самого себя. Во всех случаях заговор здесь ни при чём, у формирования иерархии есть лишь социальные и антропологические причины.
Люди, причастные к литературному процессу, но заявляющие о неучастии в нём, заблуждаются. Подлинное неучастие в чём-либо возможно лишь в форме необъявленного молчания. Любая форма публичного высказывания в литературном процессе, включая написание авторами произведений, ведёт к соучастию в распределении власти в нём; варьируется лишь степень вовлечённости и, собственно, влияния. Парадоксально, что форма высказывания в виде создания художественного текста обычно даёт участнику меньше влияния, чем создание комментария к нему. Более того, «приличным» для автора считается молчать в ответ на комментарии, помещающие его в ту или иную позицию относительно шкалы «великого русского писателя».
Разумеется, в идеальном обществе Золотого века отомрут такие концепции, как власть, война и т.д., но до этого момента человечеству ещё далеко. Поэтому и литературный процесс для его участников ещё многие поколения будет не чем иным, как азартной игрой престолов, в центре которой лежит пресловутая вертикаль власти. Проявления жизнеобразующего литературного конфликта — полемики о том, кто является великим писателем — продолжат мутировать под давлением новых текстов и научного прогресса.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
